Я тут один, похоже, здоровый, на весь этот наш лазарет. Сижу на кухне, травлю себя третьей чашкой кофе. Ах нет, неправда. Сейчас еще старший  придет. Он тоже с виду здоров. Зайдет с грохотом, скинет ранец со спины, «Привет, пап!» - рявкнет на весь дом, - «А мама где?»  Засунет мороженое в морозилку, которым сам себя премировал по дороге из школы, за хорошую оценку.

          Зачем я это пишу, не знаю. Нет, я не жалуюсь. Просто давят эти стены, и хочется кричать куда-то вовне, может дырку в них прокричу. В снежную метель за окном.

          Бабушка  который день уже не показывается. У нее давление и горе. Да лучше бы она и не показывалась вовсе со своим траурным видом. У нее, видите ли, внучка какая-то не такая родилась, шесть лет назад. А ведь такой замечательный младенчик был, веселый, глазастенький. Да вот - не пополз, не сел, не заговорил. И сколько она его не вставляла в ходунки, ножки только шаркали безвольно по паркету, а позвоночник выгнулся вбок дугой.
За шесть лет можно было бы и привыкнуть. Не прятать больше глаза от соседей, не пугаться звонков от родственников. Не взывать ко господу богу: «За что??»  Не приходить сюда со своим скулежом – ах да ах. Не смотреть на ребенка так, словно он всем жизнь испортил, дочери – ее молодую, а ей самой – ее старость.

          Люди, которые не сталкивались с ДЦП, не понимают простых вещей. Они уверены, что если ребенок плохо пользуется своими руками, ногами, ртом, голосом, то и своим мозгом он уж несомненно пользоваться не умеет. Они убеждены, что если ребенок не может сказать, то он не может и подумать. Если ребенок плохо чувствует руками, пальцами, глазами, то и душа у него бесчувственная, и эмоции бедны. И что с ним можно обращаться, как с бревном, говорить  о нем в третьем лице в его присутствии, оставить поорать, если крик его надоел, надевать на него лишь бы какую одежду, и кормить из лишь бы какой посуды.
          Пример из одного новогоднего праздника.

          Елка стоит, под елкой пакеты. Все семейство по очереди лезет под елку, подарки свои вытаскивать. И вот вытащили последний.  Обертки кругом валяются, все при деле, шумно и весело. И вдруг нарастает шум, сначала  вой, потом плач, потом крик. Глаза  переполняются слезами, и вот уже катятся по щекам прозрачные горошины. Это Лилька, которая у меня на коленях сидела посреди всей это суеты, поняла, что ей подарка под елкой нет.

          Ребенок с ДЦП – это узник, которого несправедливо засунули в камеру, закрыли за спиной железную дверь, и ушли. И только издалека слышат его стоны и стенания. Приглушенные и искаженные железом и бетоном, эти стоны  кажутся ненастоящими, неразборчивыми, нечеловеческими. Мы ходим мимо, и, когда они доносятся до наших ушей, мы думаем – «Нет, показалось. Да и не может быть ничего несправедливого в таком  основательном заведении, возведенном самим господом богом»

          Начало второго, однако, а они все спят..Что мы ночью будем делать?

          Мартовский снег за окном. Валит отчаянно, крупными хлопьями, засыпая дорожки, крыши автомобилей и всю работу дворников.  Даже зима  - отчаянно, словно живая, цепляется за последний шанс, не сдаваться,  жить, быть, пребывать..

          Ну, не будить же..Посижу еще  покричу.

          С тех пор, как медицина плюнула на нас, выдав удостоверение инвалидности на восемнадцать лет вперед, списав в безнадежные, я много чего узнал. О людях - о далеких близких, и о близких далеких. О разнице между любовью и жалостью, о любви-делании, и о любви-в-оччень-красивых-словах. Об отчаянной вере в виде засученных рукавов, и об отчаянной вере в виде взываний к небу и килограммов спаленного воска. О прохожих, которые заглядывают в нашу коляску – кто с нездоровым любопытством, кто со страхом, кто со старательно припрятанной брезгливостью. Или не заглядывают вовсе – нам дело до вас, что ли..Об обществе, которое нас боится. Потому что, так же как покойники напоминают нам о неизбежной смерти, так и мы напоминаем о страданиях, которые могут обрушиться на голову, словно цунами на Таити, круша без разбору  - и монашек, и наркодилеров.

          А может быть я псих, оттого и мысли у меня такие.

          О самом себе, в конце концов, я тоже кое-что узнал. О том, что я лучше многих других, и сильнее многих других. О том, что я могу не бегать от проблем, которые выглядят неразрешимыми.

          Даже если это со стороны выглядит глупым отчаянным  убийством себя.

          Рождение человека на белый свет – это вообще-то тоже выглядит убийством. Перерезали пуповину, которой кормился и дышал – иди, ищи теперь, чем кормиться и дышать.
          Вот и я примерно так же поступил со своей жизнью. Перерезал пуповину, оставив на другом, обрезанном конце то, чем занимался раньше. Что привычно кормило, и доставляло удовольствия.

          И глотаю воздух ртом, ожидая чуда воскрешения.

          А вы что бы сделали, если у вас больная жена и ребенок?

          А, ну да. Бросить все к чертям, и пить водку. Бросить все к чертям, и исходить из той самоочевидной истины, как написано в Декларации Независимости Соединенных Штатов, что все люди созданы равными, и наделены неотчуждаемым правом на жизнь, свободу и стремление к счастью. Пойти искать своего личной свободы и счастья?

          ..проснулись)

          Лежит, улыбается. Глазищи как вишни. Вот скажите мне – разве не чудо? Куда конъюнктивит девался? Флакончик альбуцида, за которым я бегал в аптеку, так и стоит нераспакованным. Не все мы знаем про то, как эта жизнь устроена.

          А вот и старший ребенок с мороженым. Девятка по математике.

          Я попросту всех их люблю. Вот поэтому  и не боюсь. Мы уже читаем, между прочим. Печатный шрифт. Противосудорожные давно бросили. В поликлинике последний раз были год назад. Разговариваем, хоть никто другой нашей тарабарской речи и не понимает.  А тарабарская речь, между прочим, древнее китайского языка. Странно, что никто нигде ее не преподает до сих пор. Записались ехать к Доманам в конце марта. Денег нет?..Будем искать. Найдутся.