Села я сегодня в свой законный обеденный перерыв (то бишь в Мотин тихий час) на стул и думаю, дай-ка поработаю часок ,чиркану пару строк . Вдохновлено так думаю, с энтузиазмом. Села за комп, ухватилась за мышку. Ну, думаю, сейчас наваяю. Не наваяла. Руки вдруг заледенели, а внутренний голос, который с остервенением суфлера обычно надиктовывает мне всякую всячину, слился в одно трагическое и фатальное «пи». Звенит это пи у меня в ушах, поет,а я понять не могу, откуда оно взялось. «Ну почемуууу?,- думаю я.- Ведь все так хорошо начиналось!» « А потомууу, -отвечает мне вдруг неожиданно проснувшийся суфлер,- что не фиг было по ходу дела смотреть еще и телевизор, транслировавший какую-то аномальщину!». При ближайшем рассмотрении, какая-то аномальщина оказалась передачей про роды. Вот откуда этот шум в ушах и застывшие пальцы. Я сидела, разинув рот, смотрела на экран, а перед глазами у меня мелькали уже совсем иные картинки, не те, которые демонстрировались широким телевизорским брюхом. Я впервые за пролетевшие месяцы взяла и вспомнила, ясно и четко, как сама рожала сына. Вспомнила, как тысячу раз, с самого первого его месяца жизни порывалась сесть и написать нашу с ним историю. Да, для того чтобы выложить на всеобщее обозрение. Да, чтобы каждый, кто захочет, мог почитать, как это было. Нет, не для того, чтобы все повздыхали-поохали. Нет, не для того впечатлились или ужаснулись. Да, для того чтобы послушать комментарии и мнения, чтобы услышать похожие истории, желательно ободряющего содержания. Которые дадут надежду когда-нибудь по-настоящему всё пережить, избавиться от удушающего чувства вины и дикого страха перед повторением. Я хотела сесть и написать, в подробностях, простых, некрасивых и честных, чтобы не оставить себе ни строчки для красочных отступлений. Но написать не получалось. Ни месяц спустя, ни тринадцать месяцев после. Но вот сегодня, таращась на экран, я вдруг опять почувствовала этот «перьевой» зуд. Ну, когда хочется встать на стул и сказать во всеуслышание : «К черту сомнения, где мое перо? Я ужасно и прямо-таки нестерпимо хочу написать рассказ о родах. И прямо сейчас!» Ну и для убедительности как следует стукнуть кулаком по столу. Кулаком я не стучала, тихий час все-таки, но сесть-села и написать-написала. И вот что вышло.
Я всегда боялась родов. С самого раннего детства. Даже и не вспомню, откуда взялся этот страх. Из подслушанных рассказов взрослых или из подсмотренного фрагмента фильма или просто из неизвестности, из той самой, откуда все страхи в общем-то и берутся. Не знаю. Но знаю, что когда-то и где-то моя детская психика необратимо покалечилась этим страхом раз и навсегда. Я боялась до слепоты, до глухоты и еще до чего-то такого же безнадежного. А еще, повзрослев, я осознала, что очень люблю детей. И хочу, чтобы у меня эти самые дети со временем появились в неограниченном количестве. А если это количество даже и будет ограничено, то слегка, и уж точно не законом. И от этих мыслей мне становилось еще страшнее. Ведь если вы забыли, а, может, даже и не знали, так я напомню, что другого способа появления на свет детей кроме традиционного никто из умных мира сего еще не изобрел. И я не смогла. Так что выхода у меня особо и не было. Пришлось смириться и отложить все страхи на потом. А когда пришло это самое «потом», оказалось, что бояться уже поздно. И незачем. Потому что вместе с наступившей беременностью на меня снизошла такая благодать, покой и гармония, что я сама себе периодически напоминала блаженную при местном храме. Все страхи испарились. Пришла твердая и неоспоримая уверенность, что все будет хорошо. И точка. А как же иначе? Это были прекрасные девять месяцев, легкие и совершенно не обременительные, наполненные теплым и радостным ожиданием встречи с малышом. Идеальная беременность, говорили врачи. И роды будут такими же, успокаивали они же. И я верила, верила, верила. Лекции о подготовке к родам я слушала вполуха. Конечно, ведь в тот момент, когда лектор рассказывала страшные истории о фазах родовой деятельности, я отстраненно мечтала, как мы долгими зимними вечерами будем все вместе лепить на кухне пельмени. Как наступит момент, когда сын попросит у меня собаку, и я отведу его в приют, где мы выберем самого некрасивого и безнадежно отчаявшегося пса, и они станут лучшими друзьями. Как я буду недолюбливать свою невестку и рыдать в подсобке во время их свадьбы, а муж будет меня утешать тем, что внуки – еще любимее, чем дети, а у нас их будет много. Я шла рожать как солдат Джейн, пусть и не с выбритой, но с гордо поднятой головой. Я хотела поразить всех своей несокрушимой силой духа и бесстрашием. Какое кесарево, окститесь! Ну и что, что маленькая. Я сильная. Я сама. Я все сама. Я честно хотела. Пока в соседней палате вдруг кто-то не закричал нечеловеческим голосом. Мне сразу вспомнился сеанс экзорцизма из какого-то кинематографического трешака. И мне стало страшно. На первой же, хорошо ощутимой схватке у меня на лбу выступил холодный пот. И как гром среди ясного неба пришло понимание. Ну какие идеальные роды? Вы что смеетесь? У меня? У той, у которой все, ну абсолютно все, что случается в жизни в первый раз, всегда и везде шло вкривь, вкось, потом еще поперек, а потом уже с двадцатой попытки , с натягом, получалось как у людей. И как я могла об этом забыть. Как я могла потерять бдительность и поверить, что у меня все будет хорошо. Особенно сейчас, в этот первый , самый важный и значимый раз. Чем больнее делались схватки, тем быстрее нарастала моя паника. Я вдруг вспомнила, как ужасно плохо и даже позорно я переношу боль, даже незначительную. Как от боли я становлюсь безжизненным куском мяса, теряю способность мыслить и даже двигаться. Я некстати вспомнила, как муж то и дело ласково обзывает меня неженкой и умиляется моему нытью как первомайский школьник . И мне захотелось врезать ему как следует за это некстати вспомнившееся умиление. А заодно и всем своим рожавшим подругам , в унисон твердившим, что роды –это так, пустячок. Комариный укус не более. Ну почему ни одна сволочь не сказала честно о том, ЧТО это за комар такой мутировавший!? ЧТО это за боль - адская! Это даже не боль. Это раскаленное пламя, которое медленно поджаривает тело, со всех сторон, как на гриле, до связок, до костей. Муж кричал мне в трубку, чтобы я все рассказала врачу. А что рассказала? Что я неженка? Что у меня чудовищно низкий болевой порог? Так ведь, сюрприз-сюрприз, в родильном зале всем совершенно все равно, неженка ты или терминатор. Природа в нежных чувствах особо не разбирается. А врачи тем более. Моя, например, посмотрела на меня как полевой хирург на блуждающую пулю и бодро сказала: «Что это мне тут еще за истерики?! Будешь рожать, никуда не денешься!» А я и не делась. Я просто стала медленно, но достаточно стремительно слабеть. Я слабела и понимала, что все, сама я не рожу. Все силы у меня безвозвратно ушли на борьбу с болью. Где-то через час я уже натурально и «кромешуток» теряла сознание. Помню как в бреду. Как я хотела позвонить мужу и попрощаться, но вместо слезливых признаний мычала в трубку как бешеная корова. Помню, как вдруг забеспокоились и засуетились врачи, как стали готовить к кесареву и не успели. Потому что наш сын, видимо, решил, ну ладно, мама, пусть ты и напортачила, но я же тоже не промах. Все сделаю сам! И дело вдруг пошло, быстро, очень быстро, как будто закружила карусель. Вот меня волокут под белы руки в родильный зал. Вот акушерка зловеще шепчет мне, мол, забирайся на стол, но не ложись, а куляйся, а то сломаешь ребенку шею….Мама дорогая, а в чем разница между «ложись» и «куляйся» и как не ошибиться когда на кону шея твоего ребенка и работа над ошибками не предусмотрена? Русская рулетка отдыхает. И рыба фугу тоже. Налетели врачи, забегали вокруг меня как муравьи, коренастый мужчина громко и строго кричал, чтобы я не ерзала, а потом стал давить своими коренастыми руками мне на живот. Мне казалось, что у меня трещат ребра и тело рвется с глухим и омерзительным звуком, словно лопаются швы на добротно пошитом платье. И все. Ощущение пустоты и никакого облегчения. Одна сплошная боль. Где-то там вдалеке бегали, кричали, топали ногами, а я остановившимися глазами смотрела в потолок и не моргала. Я боялась моргнуть и не услышать, как закричит мой сын. Я не могла не думать о том, как он вообще может закричать после всего этого ада . Я лежала и думала, что если он сейчас не закричит, то я так и останусь на этом столе, навсегда и добровольно, с открытыми и неподвижными глазами. Он не закричал, а замяукал. Его куда-то унесли. Даже не показали. А я лежала и все, казалось, слышала, как он тихонько кряхтит. Слышала, как где-то совсем рядом с ним ласково и нежно шепчется акушерка. И все думала, что в первые минуты жизни моего сына с ним ласково шепчется акушерка, а не я, его мама. Не я, а она гладит его маленькие ручки и ножки, животик, какая-то пусть и добрая, но чужая тетя. Потом эта чужая тетя выплыла из темноты с какой-то треугольной косыночкой на руках, и из этой косыночки на меня смотрел маленький человечек с большими, на все лицо глазами. И вот это лицо, воспоминание о нем, наверное, и спасли меня от скоропостижного помешательства. Когда я лежала в темноте палаты, в ту первую и страшную ночь, пытаясь не думать о том, как быстро и непоправимо я предала своего малыша. За какие-то пару часов я предела своего ребенка, которого так трепетно вынашивала девять месяцев. Предала тем, что не смогла родить по-человечески. Предала тем, что позволила его унести и теперь он где-то лежит, один во всем мире и думает, что я его бросила. Я девять месяцев каждый вечер пела ему перед сном. Каждый вечер. Я пела, а папа перестукивался с ним и рассказывал, как сильно мы его любим и ждем. И вдруг он остался один. Без маминого тепла. И без папиного голоса. Миллиарды бессмысленных «почему» злобными и гневными осами атаковали меня день и ночь. Почему я? Почему мы? Ведь у нас все было ТАК хорошо. Ведь у меня такое сильное тело. Я же бегунья. Я тысячу лет занимаюсь йогой. Почему именно сейчас оно взяло и подвело меня так катастрофически. Помню, как я злилась на мужа. Что его не было рядом. Что я сама отговорила его от партнерских родов. Что он не настоял в свое время на кесаревом. Что мы хотели четверых детей, а теперь мне придется уйти из большого секса,ой, спорта, потому что я больше никогда и ни за что не соглашусь на повторение этого кошмара. Будет у нас один ребенок и точка. В крайнем случае, купим ему хомяка. Ну а что, растут же в других семьях дети-одиночки!? А потом, на третий день пребывания в больнице, уже в разгар моего цветущего безумия, в палату зашла акушерка и сказала, что в педиатрическое отделение переводят рожениц, и если я хочу, то могу тихонечко пойти с ними и посмотреть на сына. И спросила фальшиво строго: «Дойдешь или свалишься?» То есть как это свалюсь? Я? Да я поползу, если надо, только разрешите посмотреть на ребенка, хоть секунду!!! И мы двинулись, раненой покореженной, разбитой процессией. Унылыми корпусами-коридорами, бесконечными... Кто-то бодро, кто-то как я, еле волоча ноги, но все как одна с горящими глазами. Мы шли к нашим детям. Я о таком читала только в романах. Я такое видела только в фильмах ужасов. А потом все опять смешалось, закружилось, завертелось и остановилось в тот момент, когда я подошла к кувезу, согласно кивая на предупредительный шепот нянечки «одну минуту!». И увидела своего малыша. Такого крохотного, такого родного. Как я могла думать, бояться, что не узнаю его?! Как можно было его не узнать, когда он каким-то непостижимым образом оказался как две капли воды похожим на моего папу, своего дедушку. Как я могла его не узнать, когда, стоило мне приблизиться, он повернул во сне голову и улыбнулся какой-то совершенно мистической улыбкой. Улыбнулся мне. И да-да-да, конечно же, я знаю если и не все, то многое, о рефлекторных мимических движениях, о том, что новорожденные детки улыбаются неосознанно и т.д. и т.п. НО!! Он повернулся и улыбнулся мне. Так, что я сразу поняла, он меня ждал. Он знал, что я за ним приду и терпеливо ждал, верил. Он улыбался так утешительно и ободряюще, что я тут же прочитала: «Мама, я в порядке. Я знал, что ты меня не бросишь. Ведь мы же команда, ты сама так говорила!» И он опять отвернулся. А я заплакала. Впервые за три дня, самые страшные в моей жизни. Я тогда все думала, что ,наверное, так и выглядит ад. Место, где матери не могут обнимать своих детей. Где эти обреченные матери проживают мучительные и совершенно одинаковые дни без своих детей в бесконечной изощренной пытке под названием одиночество.
И вот пролетел год. Год и месяц. А я все не могу надышаться его ладошками. Не могу налюбоваться его хитрющими глазками. Не могу насмотреться на его маленькую, но уже такую мужскую и напористую фигурку, которая носится из одной комнаты в другую как крошечный, но несокрушимый ураган. Не могу спокойно принимать его искренние объятия и невыразимо трогательные поцелуи, которыми он так щедро меня угощает. Каждый раз у меня в предынфарктном состоянии замирает сердце, и я мысленно спрашиваю: «За что?.... Господи, за что ты дал мне такое счастье? Одному маленькому ничтожному человеку, пылинке, и в таком вот неприличном количестве?» И каждый раз шепчу: «Спасибо! Спасибо-спасибо-спасибо!!! За глаза эти лучистые, за макушку льняную, пушистую, за радость эту курносую, за ручки эти пухленькие, за ножки –топотушки, за чудо это безграничное, за счастье это бездонное. А может, те страшные роды были не наказанием мне, как я думала, а испытанием. Ведь чем тернистее путь, тем царственнее награда. Так часто говорят. И попробуй тут поспорь. А я и не спорю. Награда царственная, чего уж там. Может, правда, заслужила?

P.S: Кстати, из большого спорта я так и не ушла) Будем готовиться к новому сезону. Вот мы,женщины, сумасшедшие,правда?)